Пролог.
Мне давно хотелось написать свою автобиографию. Я всегда казалась себе незаурядным и вполне интересным человеком, но жизнь моя на поверку оказалась самой обыкновенной, весьма бедной на события и совсем не примечательной… Тогда я решила рассказать о том, из чего состою я, как человек….
Из чего вообще состоит человек? Из множества мелких фрагментов, которые непостижимым образом под действием высших сил собираются в единое целое – личность. Таким образом, человек подобен пазлу или мозайке, где каждый кусочек уникален и не может быть изъят или заменён без вреда для душевного состояния его обладателя.
Итак, я, как есть…
Черёмуха.
Черёмуха… У этого слова есть и цвет, и вкус, и запах, и звук. Вкус – кисло-сладкий, цвет – чёрный, да, именно чёрный, не удивляетесь, запах – душный, приторный, тяжёлый, дурманящий, звук – шелест листьев перед грозой…
Я никогда не любила слишком резкие, а тем более приторно-сладкие запахи, от них у меня кружилась голова, а к горлу подбиралась тошнота. Но с запахом черёмухи у нас всё сразу сложилось, с первого взгляда…
Мне, наверное, повезло, я всё свое сознательное детство провела на городской окраине, там, где ещё сохранились старые фруктовые сады. Там каждый май для меня начинался с цветения яблонь, вишен, груш и, разумеется, черёмухи.
На уроках биологии обычно говорят, что первые весенние цветы – белые, за ними жёлтые, а потом уже все остальные. Как это символично, что жизнь природы начинается с цвета чистоты и невинности, как это символично, что природа весной – невеста…
Я не люблю раннюю весну с её грязью, слякотью, мокростью… Для меня ранняя весна и поздняя осень – кома, всё оживает лишь в мае, когда распускается черёмуха… Я поняла это ещё в самом раннем детстве, для меня первые цветы черёмухи были тем же, чем и первый снег, – счастьем воскрешения. И у меня, как у собаки Павлова, выработался условный рефлекс: запах черёмухи – эйфория. Даже в самые тяжёлый дни многолетней подростковой депрессии этот запах действовал на меня чарующим образом, приводя в чувства и даря надежду на что-то более прекрасное…
Запах черёмухи, её цветы лейб мотивом проходят через добрую половину моих рассказов и повестей, они для меня больше, чем символ, они часть меня.
Неслучайно, что и свою любовь я встретила в тот день, когда во дворе благоухали черёмуховые деревья…
Холодное оружие.
Не знаю почему, но меня всегда тянуло именно к холодному оружию. Катаны, стилеты, шашки, мечи, палаши, ножи, кинжалы, шпаги, рапиры… Звучит как музыка, не так ли?
Если бы я была сестрой Ахилла, Одиссею бы пришлось взять меня с собой на войну, потому что он бы не смог определить, кто из нас двоих герой Греции, а кто – женщина.
Что может быть прекраснее остро заточенного клинка, поблескивающего под солнечными лучами?
Мне всегда нравилось держать в руках нож, ощущать в руках его приятную тяжесть, представлять, как он по рукоятку войдёт в чьё-то упругое тело, как по нему польётся кровь… Согласитесь, это ощущение не сравнить с ощущением от огнестрельного оружия. Тут вы твёрдо знаете, что убили, тут враг умирает на расстоянии вытянутой руки от вас, потрясающе, неправда ли?
Любой нож должен быть острым, тупой нож – оскорбление для холодного оружия.
Нож должен быть окроплён человеческой кровью, иначе он не имеете силы, в нём нет энергии, нет души, у орудия убийства должна быть душа… А нож всегда орудие убийства, даже кухонный. Я всегда проверяю свои ножи на себе, они обязаны иметь связь со мной.
Вы никогда не пробовали приставить кончик ножа к своему горлу и, слегка нажимая, провести им от подбородка к ямочке между ключицами? Потрясающие ощущение ни то силы, ни то слабости…
Ещё большее блаженство слизывать тугую, сладкую кровь, стекающую по клинку, и чувствовать на языке это блаженный, ни с чем не сравнимый вкус окроплённой стали…
Я люблю холодное оружие, я люблю чувствовать себя сильной, я люблю тот момент истины, когда первые капельки алой жидкости появляются из-под острия ножа – это прекрасно…
Sonic.
Собственно тогда он не был ещё Sonicом, тогда он был Антером, или Тошей, но так его называла только Она…
Я писала ему длинные письма, он мне отвечал двумя, рублеными фразами. У нас был эпистолярный роман. Мы виделись в школе каждый день, но едва ли за всё время перекинулись парой слов.
Мне было 11… Какая любовь, в таком возрасте, скажите вы, и будете как всегда неправы.
Кажется, Француаза Саган сказала: «Женщина может любить с самого детства, с возрастом лишь увеличивается способность страдать».
И я любила, и страдала, и не спала по ночам, и считала секунды до нашей встречи…
А он подарил мне первую розу в моей жизни, он плакал из-за меня, он был по-своему счастлив, когда я то ли в шутку, то ли всерьёз сказала, что люблю его…
Всё кончилось. Кончилось нехорошо, некрасиво, плохо, больно, очень больно, но по-другому и не могло быть.
Первая любовь не должна заканчиваться хорошо. Она – опыт, а опыт должен быть негативным, чтобы чему-то научить. Позитивный опыт называется счастьем, а счастье ничему не учит, оно только расслабляет. Человек же, чтобы не превратится в амёбу, должен быть в постоянном тонусе, а тонус – это стресс. Человеку необходимы стрессы, чтобы развиваться.
Я ни о чём не жалею. Через какой-то месяц мы навсегда расстанемся, я больше его никогда не увижу, и это к лучшему.
Красный цвет волос.
Вообще это нелепая ошибка природы, что я не родилась с рыжими волосами… Я всегда чувствовала себя рыжей, но как-то всё не складывалось…
Мне крупно не повезло с цветом волос… Нет, лет до десяти я была очень светло-русой, почти блондинкой, и это было не так уж плохо. Но потом волосы начали предательски темнеть и вскоре приобрели чудный мышастый оттенок. Собственно тогда и стал вопрос: какого цвета быть? В блондинках ходило пол города, в брюнеток массово перекрашивались тогда только появившиеся готки, готессы и готелки… Поэтому было решено, что буду рыжей, вернее красной… На деле всё оказалось гораздо сложнее – рыжей я стала всего год назад.
Ну, это было лирическое отступление.
Я когда-то слышала, что рыжие люди – солнечные люди, что они притягивают счастье. Это правда. Стоило мне приобрести солнечный оттенок, как быстро сошла на нет моя многолетняя депрессия, а я получила уверенность в себе и повысила уровень практической наглости процентов на двадцать.
Внешность сильно влияет на мой внутренний мир. Подвожу глаза – становлюсь агрессивнее, розовый блеск – нежнее, красные волосы – увереннее, чёрная помада – таинственнее, косичка – веселее…
Красный цвет волос – превратил меня в девушку из нескладного подростка.
Даже такие, мелкие, на первый взгляд, детали могут круто изменить вашу жизнь.
Первый поцелуй.
Мой самый первый поцелуй был в шесть лет. Мой кавалер был на год старше, и звали его по-княжески – Игорь. Ни фамилии его, ни лица я конечно уже не помню. Но всё было страшно серьёзно: он подарил мне не то собачку, не то кошку с надписью «I LOVE YOU».
Поцеловались мы с этим голубоглазым красавчиком в очень романтичном месте: мы стояли на четвереньках под несколькими сдвинутыми стульями. Подробности, за давностью лет стёрлись, так что, не знаю, французским ли был поцелуй или нет, скорее всего, нет. Главное целовались в губы, это уже было круче некуда.
Но настоящий первый поцелуй случился у меня в 16 лет, по нынешним меркам, очень поздно, но я не жалею о том, что это не случилось раньше.
Честно скажу, мне сначала это всё совсем не понравилось, помню: целовалась и думала: «Что в этом такого приятного? Почему людям так нравится это делать?».
Но всё было так трогательно, так нежно…
А потом мне вдруг стало так страшно, вот сейчас всё это закончится, а я останусь вновь одна. Я так привыкла, что судьба всегда даёт мне обухом по голове, когда мне хорошо, что бросилась ему на шею, и обняла. Кажется, он не ожидал такого поворота событий, он испугался, стал говорить, что я ему очень нравлюсь, что он со мной не играет…
А меня так трясло почти в тридцатиградусную жару, что конечности сводило судорогой. Он надел на меня свою куртку, в которой я тут же утонула…
На прощанье он поцеловал меня в щёку.
Прага.
Praha…
Первый раз я оказалась там, когда мне было лет девять. То есть в том самом возрасте, когда у человека появляются любимая еда, любимые места, любимые люди…
Я влюбилась в Прагу сразу, с первого взгляда. Я влюбилась в плавно текущие волны Влтавы, в узкие улочки Старого Места, в цветущие сады Градчан…
В Прагу невозможно не влюбиться, это просто нереально.
Однажды один мой гид сказал: «Люди, уезжающие из Праги, делятся на два вида: те, кому Прага понравилась, и те, кому Прага очень понравились».
Если вы не полюбили её, у вас нет вкуса, с вами не о чем разговаривать…
Прагу надо почувствовать, её надо слышать, прикасаться к ней... Удивлены? Она живая, она как человек. Она дышит, разговаривает, живёт… Она может приласкать, поцеловать, обнять, может предать, обмануть, подставить.... Она может всё. Она настоящая гордая славянка с копной непокорных русых волос. Поманит пальцев, запутаёт в узких улицах, вскружит голову, и очнёшься ты только на парапете Карлова моста. Ты лишь улыбнёшься брызгам порогов Влтавы, и спустишься и уйдёшь в темноту Малой страны….
Прага никогда не была столицей, в ней никогда не решались судьбы мира…
Что мы знаем о ней? Советские танки, торт…
Вот и всё о самом прекрасном городе на земле.
Если будете там, обязательно потрите рукой отполированный до блеска постамент Яна Непомуцкого. Вы не перепутаете, это тот вечно пьяный от пива святой, над чьей головой пять звёздочек, как у хорошего коньяка.
Война.
Мне не понять Ремарка и Хемингуэя. Как можно так презирать войну? За что? Убивает, калечит, несёт зло… Ужасная, бессмысленная, бесполезная, тупая… Кто? Война? Глупо.
Что может быть прекраснее войны? Ничего.
Война раскрывает души, война оживляет, война лечит, пуская обществу кровь. Без войн мы бы очерствели, сгнили, застоялись, как вода в болоте.
Война срывает маски, война делает людей людьми, жизнь – жизнью, мир – миром. Война – это тот же наркотик, наркотик, который легко и просто действует сразу на тысячи, миллионы людей. Чувства становятся острее, пульс бьётся чаще, мысль работает быстрее – человек начинает жить, а не существовать.
Бежать от войны не стоит, от неё не скроешься, догонит, найдёт, утащит за собой…
Война – процесс селекции человечества, в войне выживают лишь те, кто достоин выжить, она всё расставляет на свои места.
Я жду войны, я хочу войны, я мечтаю о ней. Зажравшемуся, обрюзгшему обществу потребления давно пора пустить кровь, оно должно захлебнуться в крови, чтобы восстать, как феникс из пепла.
Если не будет войны, мы все сдохнем, отравившись собственным ядом, утонув в собственном жире.
Война – по три цистерны после еды, два раз в день - пока ещё живы, нас можно спасти, мы зря теряем время.
Война или завтра утром нам стыдно будет смотреть в зеркало.
Одумайтесь, мы уже не дышим, мы задыхаемся, у нас отдышка, а перед нами Эверест без лифта… Увы, не бывает их на Эверестах. Поймите, найдутся те, кто сможет забраться вверх по лестнице и плюнуть на нашу блестящую потом лысину с восьмитысячной высоты.
Шторы.
Я никогда не занавешиваю окна. Мне нечего скрывать.
Я спокойно могу ходить голой по квартире, когда там никого нет. Мне всё равно увидит ли кто-то меня в окне или нет. Пусть видят, что в этом такого?
При закрытых шторах, я чувствую себя в гробу. Я ненавижу, когда бабушка ходит по дому и задёргивает несчастные занавески… Мне душно, мне хочется дышать, но мне перекрывают кислород…
Я люблю проспаться утром от лучей солнца, пусть это будет даже 6 часов. Мне нравится засыпать, смотря на луну, противоположные дома, огни большого города…
Мне интересно, чего боятся, от кого прячутся люди, так любящие занавески на окнах? Я ничего не боюсь, я ни от кого не прячусь, это бессмысленно и глупо.
Говорят, в европейских, протестантских странах нет штор. Там люди живут свободно, никому не мешая, никого не стесняясь… Это у нас любят бункеры и ставни. Такое чувство, что у нас живут только воры и негодяи, которым стыдно показываться на глаза.
Свет. Всегда должно быть светло вокруг, темноты достаточно внутри нас. Я содрала бы все шторы со всех окон в мире, они мешают жить, они сдерживают, они – клетка из шёлка, сатина, хлопка, бархата, тюля, парчи…. Забудьте про них, в них нет ничего хорошего, они – решётка на вашей душе.
Вы не стесняетесь ходить на общественный пляж, обедать в уличных кафе, целоваться в кино… Почему вы стесняетесь жить в собственном доме? Разве это логично?
Занавескам нет места в жизни счастливого человека.
Монмартр.
Париж… Париж мёртв. Он уже не дышит. Его уже растащили на открытки и сувениры. Париж – это брэнд, лейбл и более ничего.
Он потерял свой шарм, он блести и не сверкает, он может лишь приглушённо мерцать…
Эйфелева уродина уже никого не восхищает, Сена уже не бьётся о гранитные набережные, Нотр-Дам уже не свят, а Лувр не великолепен.
Париж не живёт, а существует. Он, как старая придворная дама, надевает свой нелепый седой парик, хотя знает, что вход на бал для него заказан.
Париж знает, что жить ему осталось недолго, и не способный пошевелиться терпит, что его топчут люди, говорящие по-французски с диким акцентом.
Но у Парижа ещё бьётся его немолодое сердце – Монмартр. Да, Монмартр сердце Парижа, да, оно старается жить, но тоже знает, что дни его сочтены.
Каждый вечер на ступеньках Сакре-кёр (coeur –сердце) собираются люди. Они не знают друг друга, они могут общаться только с помощью жестов, которые понятны каждому. Но они едины – они над Парижем.
Казалось бы, на Эйфелевой башне Париж, как на ладони… Всё верно, а на ступенях Сакре- кёр он у ваших ног.
И сотни людей каждый вечер встречают закат, слыша, но не слушая заунывный блюз старого негра или ухарскую калинку-малинку бездомного скрипача… Они знают: столица самой большой страны Европы у их ног.
Всё остальное неважно.
О ней.
Я всегда завидовала тебе…
Ты всегда сверкала энергией, тебе покорялись все, тебе любили все, тобой восхищались все. Все, кроме меня.
Ты ворвалась в мою жизнь и разрушила её, наступив ногой на песочный домик надежд. Ты была сильнее, ты привыкла добиваться всего сама, ты шла по трупам, тебе было всё равно, что там наверху, главное дойти. У меня всегда было всё, чего я хотела, или о чём мечтала, я не умела грызть глотки… А ты по-волчьи перегрызла мою так, что я даже не заметила. Ты сделала меня изгоем, ты смеялась мне в лицо… Ты знала, что победила. Я знала, что проиграла. Мы поменялись местами и приняли это как данность, мы поняли: иначе не могло быть…
Тебе нужны были толпы, мне – один. Этого одного тебе не хватало для толпы, ты забрала его у меня, он стал украшением твоей икебаны. Только украшением, только потому, что был моим, потому, что был последним…
И вот, ты наверху, на самом верху. Ты наконец-то оглянулась и не увидела ничего кроме пустоты. Ты там, на вершине, но ты одна, совсем одна… Ты принадлежишь им всем, ты принадлежишь толпе. Ты ни чья. Ты смотришь на подруг, у которых нет того, что есть у тебя, но они к кому-то прижимаются, кого-то гладят по щеке, кого-то целуют… А ты… Ты - друг, и больше ничего. Тебя касаются руки всех, но ни один не скажет: ты моя.
Я проиграла, да. Я счастлива, что всё сложилось именно так.
Ты одинока, я –нет.
Бабушка.
Бабушка… Я должна любить эту женщину за то, что она мать моей матери, т.е. без неё меня бы не было… Сомнительная причина для любви, в моём рождении не меньшее участие принимала случайность, особенным образом перетасовавшая хромосомы, что же мне теперь любить случайность?
Я должна любить её за то, что она меня воспитала. Тоже неплохо. Я должна любить её за то, что моя мать скинула меня ей, потому что не могла сидеть дома? Да мне всё равно, кто пичкал меня кашей и читал мудрые лекции.
Я ненавижу её. Всей душой ненавижу. Она старательно ломала моё детство, мою жизнь, из лучших побуждений, разумеется…
Мне было всего 11 лет, когда она назвала меня шлюхой, не открытым текстом, слава Богу… А я всего-то позволила себе погулять с мальчиком, всего-то позволила себе влюбится…
Ужас! Кошмар! Как ты себя ведёшь?! Ты позоришь нас! Ты бегаешь за ним!
Я как затравленный зверёныш сворачивалась в клубок и плакала, кусая губы до крови, чтобы не было слышно… А вслед мне неслось: «Истеричка!».
Я замкнулась в себе, порвала со всеми, стала учиться, как проклятая… А что мне ещё оставалось?!
Она была довольна? Она гордилась мной? Нет. Я только и слышала: «Ты не умеешь грамотно писать, ты всё теряешь, ты никуда не поступишь, ты ничего не можешь, другие занимают пять первых мест, а ты только три третьих…»
Я сбежала, сбежала от неё в 9 классе, я сбежала, как бегут от огня, деспотов, извергов… Я спасалась. Я повесилась бы, наверное, если бы не сбежала…
И вот теперь, она хочет, чтобы я её любила, простила, понимала… Никогда.
Графомания.
Я графоманка.
Звучит почти как: «Я алкоголик!», - сказанное на каком-нибудь анонимном собрании.
Писать… Я обожаю писать. Сам процесс. Неважно что, важно как…
Я люблю свой ироничный почерк. Я люблю свои пальцы, обнимающие ручку. Я люблю почти все свои ручки.
Я могу писать час, два… Если есть возможность я никогда не сокращаю слова, зачем?
Я пишу произведения только чёрной гелевой пастой, упражнения по русскому языку – только ручкой с тонким стержнем, мудрые изречения - только пером…
Да у меня есть перьевая ручка и чернила… Настоящие чернила!! Вы не представляете как это писать чернилами… Это непередаваемые ощущения. Перо скользит, слегка царапая бумагу, и ты выводишь аккуратным почерком слегка растекающиеся буквы… Блаженство… Разве можно сравнить этот почти духовный контакт с написанным и тупое битьё одеревеневшими пальцами по серым клавишам? Никогда.
Запах чернил, ребристая поверхность ручки, скрип пера, дёрганная стильная линия почерка… Почти наркотик. Почти жизнь. Километры бумаги. Литры пасты…
Я графоманка… Знаете у меня даже мозоль, трудовая, на пальце….
Пустыня и море.
Я знаю только одну книгу о Море. О Море, а не о безграничном количестве воды, местообитании рыб или о рельсах для кораблей. Эта книга «Алые паруса» Грина.
Вы смеётесь? Для Вас это книга о любви, мечте… о чём угодно, только не о Море. Вы не понимаете, что любовь, мечта, даже алые паруса – это и есть Море. Безграничное, бездонное, вечное, сущее, постоянное… Да постоянное, нет ничего постояннее Моря, шторм – это всего лишь вариация Его постоянства.
Море – это с чего всё началось, а Пустыня – это то, чем всё закончиться, даже Море… У вечного тоже есть конец. Я не знаю книг о Пустыне. Может быть никто не знает её, может не решается узнать… Наверное, книгу о Пустыне напишут только пред самым Апокалипсисом. Ведь когда человек познает всё, его существование станет бессмысленным, бесполезным и глупым. И тогда в мир придёт Пустыня. И все мысли и чувства превратятся в прах, в песок, в то чем были в самом начале…
Море постоянно. Пустыня изменяема, постоянно изменяема, поэтому она сильнее моря, поэтому она победит, поэтому она останется, когда всё умрёт. Она одна. Пустыня -это итог, итог всего. Черта, после которой лишь пустота и вечность.
Шрамы.
У меня на теле много шрамов. Тонких и толстых, коротких и длинных, широких и узких, белых, красных, розовых, коричневых… Одни случайность, другие я сделала сама, одни я люблю, другие нет… Но они все память о чём-то: плохом или хорошем не важно, важно, что они память об опыте.
Я люблю наносить себе шрамы. Они как зарубки на прикладе ружья индейца. Только индеец убивал людей, а я свою душу, по кусочку, она выходит вместе с болью и кровью и остаётся только одно – шрамы.
У меня есть шрамы в честь отца, в честь матери, в честь тех, кого я любила. Кто-то делает тату, я же режу кожу.
Когда-то это был способ спастись, теперь это способ запомнить, это как двоичный код, только не на железе – на теле.
Я не стесняюсь шрамов, я ими горжусь, она часть меня.
Куала-Лумпур.
Во мне очень много городов, Куала-Лумпур один из них.
Он ворвался в меня неожиданно, резко, мгновенно. Ворвался в душу, как заблудившаяся птица в распахнутое окно. Он трепыхался и бился во мне, силясь найти выход, но только ещё больше запутывался в силках моего сердца.
Этот город начался во мне с простой журнальной статьи. От неё как-то сразу пахнуло пряностями – настоящим востоком… Тмин, шафран, куркума, сандал и что-то ещё неуловимое, лёгкое, волшебное…
Куала-Лумпур похож на сказку, на мудрую восточную сказку, где главный герой – тигр тихо спит в каменных джунглях, дожидаясь лишь хрупкого шороха, чтобы проснуться.
Куала-Лумпур… Звучит так, как будто на языке тает волшебно-вкусный турецкий рахат-лукум или иранская пахлава. Он сладок, приторно сладок и томно ласкает язык…
Я никогда не была в Куала-Лумпуре, но я буду там. Сегодня или завтра, это неважно…
Мы найдём друг друга.
Церковь.
Я хорошо помню мой первый поход в церковь, или вернее первый поход, который отложился в моём сознании…
Это была не самая обычная церковь. Все считали, что её переделали из протестантской в православную, но как выяснилось, она просто «выросла» из полуразрушенного флигеля загородного поместья Воронцова.
Эту церковь очень любила моя мама. Светлая, с огромными окнами, иконами больше похожими на картины, фресками на стенах - она мало походила на рядовые русские храмы – мрачные и державные.
Она была в доску своя. Простая, молодая и весёлая, а главное всё понимающая…
Но тогда, в первый раз, я ничего такого не заметила. Тогда я видела только декабрьскую тьму за окном и ощущала чад от свечек. Мне было жарко и душно, и хотелось убежать. Мне было страшно.
Я помню, как мне дали поставить свечку… Раскалённый воск ожёг мне руку, я сильно расплакалась, и меня унесли из храма.
С тех пор все церкви меня раздражали… Кроме той, первой.
Руки.
Говорят, что именно руки тяжелее всего рисовать художникам, по рукам гадают, руки подают при встрече…
Многое можно сказать о человеке по его рукам, очень многое…
Я люблю мужчин с мужскими руками, а женщин - с женскими. Это бывает гораздо реже, чем кажется. Что может быть красивее тонких белых пальцев, унизанных кольцами, или смуглых ладоней, нежно касающихся бархатистого тела?
Руки – зеркало жизни, как глаза – зеркало души. Да, именно так, и никак иначе. На руках отражаются все фрагменты человеческой жизни, все горести и радости, и лучше, чем на лице, намного лучше. Руки – это карта, по которой можно легко читать, если знаешь как.
Если у человека невыразительные руки, он – пуст. Пуст и бессмысленнен, а жизнь его – убогое существование, не способное на чём-то отразиться.
Прикосновение двух рук, мужской и женской – концентрированное выражение любви.
Прикосновение рук, а не секс.
Устрица.
Есть девушки, которых все зовут белками, есть те, кого называют кошками, есть и акулы, пантеры, зайчики… Мне всегда было интересно, на кого же похожа я? Как можно меня назвать?
Так вот, я – устрица, моя душа – устрица. Снаружи – твёрдый, жёсткий, прочный, безобразно-серый панцирь, к которому даже подходить не хочется, а дотрагиваться и вовсе противно. Колючий, отталкивающий, он лежит на дне под толстым слоем воды и не жаждет показаться на свет Божий, который высушит и обожжёт его в один момент.
Лишь истинные ценители знают, чем их может одарить это скукоженное и злое существо. Но сначала надо вскрыть панцирь, аккуратно, но сильно и настойчиво. Одна ошибка может стоить слишком дорого. Ведь того и гляди – причинишь боль тому мягкому и нежному, что лежит внутри, тому, что способно умереть от одной капли лимонного сока, а то и сам порежешься об острую кромку сурового панциря.
Зато, если хватит сил, если хватит терпения, желания - ты будешь вознаграждён. Ты получишь лучшее, изысканнейшее, эксклюзинейшее кушанье, достойное лишь венценосной особы.
Такова я, такова моя душа, слишком сложная, слишком скрытая, слишком хрупкая, чтобы раскрывать её всем и каждому.
Как кошка.
Я поняла, что неспособна полюбить человека. Наверное, это слишком сложно для меня, слишком тяжело, слишком странно. Я, как кошка, привыкаю не к человеку, а к месту, а, вернее, к ласке.
Мне, собственно, всё равно, кто чешет меня за ухом, лишь бы чесали, чесали самозабвенно, вдохновенно… Важно, чтобы было у кого лежать на коленях и мурлыкать, не ему в благодарность, а себе в удовольствие.
Я помню, как исчезая в чьих-то объятиях, смотрела на свои красивые длинные коготки и думала: «Как же я прекрасна!». Я – Бог, и значит достойна любви, ласки и заботы, но разве должен Бог чем-то платить за это? Быть любимой, ничего не отдавая взамен, только питаясь душой другого человека, оставляя ему для пользования лишь высосанную до дна куколку.
Эгоистично? Наверное. Но, люди же заводят себе кошек, зная, что те любят только себя? Почему бы кому-нибудь не завести себе меня?
Лицемерие.
Булгаков устами своего Иешуа говорит: трусость – самый страшный порок. Нет, не трусость, лицемерие ужасней.
Почему? Потому что лицемерие ничего не стоит, за него не наказывают, его почти не осуждают, к нему прибегают все без исключения.
Менять маски – это в порядке вещей. Мы улыбаемся неприятным, любим нелюбимых, боимся нестрашных, боготворим несущественных, жалеем окаянных и великодушно прощаем непростительных.
За искренность и открытость мы платим забвением, насмешками и суицидом. Лицемерие не стоит нам даже совести. Лицемерие вошло в привычку, его оправдывают самосохранением, удобством, правилами общежития, чем угодно. Так проще, так дешевле. Мы ведь живём в мире рыночной экономики и давно уже мерим всё её мерками. Всё у нас продаётся и всё покупается. Спокойствие покупается лицемерием и никого это не волнует.
А между тем лицемерие убивает, разлагает, портит жизнь и лицемерам и тем, кто им верит. Но главное, оно совершенно уничтожает открытость и желание доверять кому бы то ни было.
Одиночество.
Одиночество, я не могу руководить им, оно не даровало мне такого права. Я подвластна ему целиком и полностью, а оно пожирает меня изнутри как раковая опухоль, протягивая свои метастазы в каждую клеточку моего измученного организма.
Одиночество ест меня поедом. Ежесекундно, ежеминутно, не прерываясь, не давая мне продохнуть. Оно даже не спит по ночам – караулит, будто боится, что я куда-то сбегу от него.
Одиночество не жалеет меня, я недостойна этого. Оно прогрызает во мне ходы, как моль в шерсти, выплёвывая мою плоть как сгустки ниток. Оно повсюду со мной. Я каждый день хожу по улице, слыша, как это чудовище перемалывает мои кости, так что кругом только зловещий хруст стоит.
Как с ним бороться? Как с ним бороться, если оно сильнее тебя, сильнее.
Еда.
Хозяйки, заклинаю вас, готовьте руками! Оставьте ложки и вилки для борщей!
Погружайте руки и в тесто, и в салат, не режьте ножом – рвите на мелкие кусочки, чувствуйте то, что готовите кончиками пальцев! Только кончики пальцев способны вам сказать, что мясо пересолено, а в салате не хватает майонеза. Язык вас может обмануть, руки – никогда.
Еда должна быть приготовлена с душой, а как душа войдёт в пищу, если вы не прикоснётесь к ней руками и не оближите пальцы, испачканные в том, что вы готовили? Трогайте пищу, касайтесь её, мните, натирайте… Делайте всё руками, иначе у вас ничего не получится.
И ешьте руками, везде, где это позволено. Руки должны чувствовать пищу, получать её тепло и отдавать ей своё.
Только руки могут вам дать всю полноту ощущений и наслаждений, которые еда вам предлагает. Не отдавайте их бездушным ножам и вилкам, это глупо. Вы же не хотите обманывать самих себя?
Ждать.
Ждать – это то, что я умею лучше всего. Ждать – это моё призвание, моя судьба.
Я, как Пенелопа, могу годами днём ткать полотно, а вечером его распускать. Лишь бы был тот, ради кого. А так неважно как долго, неважно где… Я дождусь, обязательно дождусь, только надо в меня верить, сильно.
Умение ждать – это главное достоинство русской женщины. Если меня попросят нарисовать русскую женщину, я нарисую, как она стоит у окна в своём синеньком платочке, опершись локтями о подоконник, и смотрит вдаль… Она ждёт, ждёт, когда на горизонте блеснёт пика или штык винтовки, или каска… Она встретит его со щитом или на щите, но встретит обязательно. Она сильная, она дождётся, даже если выплачет все глаза, даже если поседеет раньше времени, даже если к ней на порог каждый день будут ходить другие… Дождётся, даже если он не будет просить ещё ждать, даже если не захочет возвращаться к ней, даже, если не увидит его больше никогда… Она будет ходить к каждому поезду и у каждого встречного спрашивать про него.
Просто потому, что умеет ждать так, как никто не ждёт.
И я умею, и я буду ждать.
О главном.
Если бы меня кто-нибудь вдруг спросил: «Чем бы ты хотела заниматься по жизни?» Я бы, почти не задумываясь, ответила бы: «Любить».
Если бы не надо было работать, искать средства к существованию, заботиться о хлебе насущном, если б можно было просто жить, жить без «вчера» и
«завтра», жить только сегодня, тратя каждую минут на вечность, а не на бессмысленное преходящее…
Если бы… Вот тогда я могла бы любить бесконечно и безгранично, потому что это то, что я умею делать лучше всего, потому что это то, что доставляет мне истинную радость. И я сейчас не о той любви, что называют «плотской», она столь же далека от настоящей Любви, как далека лубочная картинка со скоморохом от шедевра Боттичелли.
Кто-то мудрый и седой однажды сказал: Бог есть любовь. И я хочу быть этим Богом. Не для того, чтобы править миром и знать все секреты, не для того чтобы сталкивать лбами тех, кто поглупее, и озарять великими идеями достойных – нет, не для этого я хочу быть Богом. Я хочу быть Богом, чтобы обладать Его сердцем, таким большим, чтобы любить всех, весь мир, без исключений. Ведь сердце Бога способно вместить и красивых, и уродливых, и больных, и здоровых, и достойных, и недостойных, и даже тех, кого любить и вовсе не следовало бы…
Я знаю: моей любви тоже хватит на всех, если не на всех, то на многих, на очень многих… Я чувствую, как где-то между печенью и лёгкими во мне живёт такое большое белое облако, такое мягкое и прозрачное – в нём вся моя нежность, вся моя любовь, нерастраченная, неисполненная… Ей нет выхода, она сгорает на свету… А я переполнена ею…
Я не Бог, я человек.
Обнимать.
Помните, слова из «Баллады о прокуренном вагоне»: «С любимыми не расставайтесь! Всей кровью прорастайте в них!»?
Как это кровью прорасти в другого человека, пусть в родного и любимого, но другого? Как оказаться одним целым? Мне кажется, я знаю ответ на этот вопрос. Нужно обнять. Просто и невинно, крепко прижать к себе человека и попробовать каждой клеточкой прорасти в него… Диффузия, вот что происходит в объятиях. Ведь говорят, что даже два куска металла крепко прижатые друг к другу могут смешаться, значит и люди могут пустить корни друг в друга.
Вообще, объятия – самый первый жест любви, на который отваживается человек. Младенец, ещё ничего не понимая, уже тянет ручки к маме в попытке обнять её.
Объятия – самый искренний жест любви. Он не требует никаких условностей, никаких договорённостей, вам никто не запретит обнять друга, какого бы пола он ни был… Вы легко можете обнять кого-то спонтанно, не боясь быть непонятым, на объятия никто не обидится, обнять можно и незнакомого… Объятия интернациональны, безграничны, бесконечны и всепоглощающи.
Объятия – это единение, объятия – это единство, объятия – это то, без чего человек себя чувствует бесконечно одиноким.
Объятия – знак принадлежности кому-то, знак мягкой власти над кем-то, знак любви, не знающей преград.
Главная
Миниатюры
|
